Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Роман Сенчин
Зона затопления

© Сенчин Р.В.

© ООО «Издательство АСТ»

* * *

Валентину Григорьевичу Распутину

Глава первая
Телефонный разговор

– Привет, Володь, пять минут уделить можешь?

– Да, могу… А что случилось?

– Ничего-ничего, все нормально… Идейка тут возникла одна.

– Толя, у меня от твоих идеек всегда мороз по коже…

– Да ничего страшного. Я по Красноярскому краю езжу, и тут, оказывается, есть ГЭС-недостройчик…

– Хм, у нас, если не ошибаюсь, больше десятка таких.

– Ну вот. А эта практически готова. Процентов на шестьдесят. Бросили в начале девяностых. Плотина почти закончена, машинные залы… В общем, довести до ума ничего не стоит.

– Знаю я твое «ничего не стоит».

– Нет-нет, Володь, на этот раз действительно! Вложиться, конечно, придется, но не так чтобы…

– А зачем? Нам электричества не хватает, что ли? Ты сам докладывал о мощностях…

– Китайцы сами полсотни электростанций строят.

– Ничего, им мало не будет… Алюминиевый завод поставим. Алюминий везде востребован…

– Тебе бы лишь торговать.

– Ну, без этого нельзя – рынок. А главное-то не в этом, Володь.

– А в чем?

– Понимаешь, Володь, пуск новой ГЭС, причем мощной, стратегической, – это такой имиджевый плюс! Сколько лет, типа, всё разрушали да разрушали, высасывали советское наследство, а вот теперь взяли и созиднули в конце концов. Сами, своими руками!.. А, как?

– Не знаю… Разумно, конечно…

– А то! Толя плохого не посоветует.

– Еще бы…

– Так как, принимаешь предложение?

– Хм, такие вопросы так не решаются. Не телефонный разговор…

– Да почему? Наоборот, телефонный. Для этого телефоны и изобрели… Не с грамоткой месяц скакать с берегов Енисея… Давай, Володя, так: я набросаю указ, а ты потом глянешь…

– Какой указ?

– Ну, типа, «О мерах по социально-экономическому развитию Красноярского края». И главным пунктом сделаем пуск ГЭС, строительство алюминиевого завода. Типа, это даст ощутимый толчок развитию… Человечкам работу дадим. Смотреть страшно на них. Болтаются…

– А что за место вообще? Национальный округ какой-нибудь?

– Нет-нет, русские!

– Ну, хоть это нормально. А то опять вони не оберешься: оленьи пастбища портим, традиционный уклад нарушаем…

– Это твоих нефтяников дела. У меня чисто: электроэнергия. Плотина, пруд, и погнал вырабатывать…

– Да уж… И что, переселять кого-то придется?

– В смысле?

– Ну – пруд. Знаю я эти пруды со Швейцарию.

– Там уж в восьмидесятые почти всех переселили. Осталось тысяч пять. Маргиналы да пенсы. Еще несколько колоний – специально в свое время туда на поселение отправляли, территорию под водохранилище готовить.

– И как, приготовили?

– Да говорю: почти все готово. Я бы к тебе с сомнительным проектом и не совался… Давай, Володь, дай отмашку.

– И кто будет доводить до ума?

– В плане денег?

– Ну а в каком еще?..

– Часть мое РАО будет вкладывать, часть, думаю, надо на Олежку повесить.

– На какого Олежку?

– Ну, на Баняску. Он же у нас алюминиевым королем назначен. Хочет еще алюминия – пускай инвестирует.

– Заартачится. Ему и существующих заводов хватает.

– От возможности расти никто не отказывался. Тем более можно надавить. У тебя ведь на него много накоплено. Не захочет – поедет или в Европу от дел отдыхать, или в Забайкалье куда-нибудь шить носки. Прецеденты-то есть.

– У меня на всех накоплено…

– Да понимаю, понимаю. У меня тоже, кстати… Ну, в правильном смысле… К тому же Олежек меня киданул недавно, надо, чтоб отработал.

– И что, у вас хватит собственных средств ГЭС построить?

– Достроить, Володь, до-стро-ить. Все только рады будут, благодарны. Без дураков!.. А деньги найдем…

– Угу, в госбюджете. Или в стабфонде. Алеша истерику закатит.

– Гарантирую, туда не полезем. В крайнем случае воспользуемся английским правом…

– Это что еще?

– Ну, это долго объяснять… Сложный экономический термин…

– Так-так, началось.

– Нет, Володь, никаких этих самых, как тут в Сибири говорят. Всё в рамках рыночной экономики… Алло?

– Думаю… А кому будет принадлежать ГЭС в итоге?

– А кому у нас все принадлежит, Володь?.. Все будет правильно. И Михал Иваныча не забудем.

– А что, все мы люди, Володь. Ничто человеческое не должно быть нам чуждо… Но в первую очередь нужно думать об общем деле. Мы ведь хотим видеть Россию встроенной в общемировое пространство.

– У, перестань… Вообще-то, конечно, если верить твоим словам, проект интересный.

– И интересный, и полезный. Тебе, Володь, в первую очередь полезный. Войдешь в историю России… Алло, Володь, ты куда пропал?

– Что ж, можно попробовать.

– «Попробовать»… Это слово должно исчезнуть из твоего лексикона. Нужно тверже быть. «Решить», «сделать», «реализовать»!

– Все-все, перестань. И так голова пухнет.

– В общем, пишу рыбу указа, а ты Баняску подготовь. Пускай впрягается.

– Может, посоветоваться, собрать специалистов?

– Да что ж это?! Советская власть десять лет уж кончилась, а ты все – «посоветоваться». Скажи еще, политбюро собрать. Дело надо делать, Володь, а не советоваться… Ты для дела Россию на руки поднял.

– Толя, я устал тебя слушать. Даю добро, и – пока.

– Спасибо! До связи!

Глава вторая
В чужую землю

В первых числах сентября умерла Наталья Сергеевна Привалихина.

Лето проковырялась на огороде, до заморозков успела всё, кроме капусты, убрать, просушить, засахарить и засолить, спустить в подполье, а потом упала на крыльце. Долго лежала, собираясь с силами и соображая, куда ей – в избу или за ограду. Конечно, лучше в избу, лечь на койку… А если уже не поднимется? И будет лежать без воды, обмарается; а умрет, так и запахнет, весь дом пропитается мертвым. Люди-то неизвестно когда хватятся… Рано или поздно, конечно, заметят, что что-то давно ее не видать, придут, а она уж… Носы позажимают.

И потому, как немного отлегло, Наталья Сергеевна встала на карачки и поползла по двору к калитке. Куры наблюдали за ней, а петух возмущенно вскрикнул и дернул шеей… Добравшись, цепляясь за жердину, скобу ручки, она поднялась, открыла калитку, высунулась на улицу.

Этот кусочек мира был ей знаком до незамечаемости. Каждый день, больше полувека, как переехала сюда к мужу, она выходила через эту калитку со двора то за водой к колодцу, то в магазин, то выгоняла корову, то звала сначала детей, а потом внуков есть. И вроде не видела и́збы вдоль улицы, заборы, ворота, траву, но, если менялась хоть какая-нибудь мелочь – отваливалась штакетина в палисаднике у Мерзляковых, или наличники у Гусиных покрывались свежей краской, или скашивалась крапива вдоль чьего-то забора, – это сразу бросалось в глаза, и потом мысли долго возвращались к этой мелочи: «Надо своему сказать, чтоб подбил ограду… крапиву срезать… надо краску достать да тоже покрасить – облупилась… Через неделю покрашу – сразу не надо, скажут: “Наташка очнулась, когда другие сделали…”»

И сейчас она стояла, покачиваясь, в проеме калитки, держась одной рукой за скобу, другой – за деревянный ящик для почты (сильно на него опираться боялась – рассыплется), и жадно смотрела на эти две видимые ей избы по правую сторону, на серые глухие заборы, на красные листья черемухи в палисадниках, на темно-зеленые, почти синие шапки сосен на пригорке, где было кладбище…

Конец улицы упирался в реку, на берегу были мостки. Их каждый май ломало, корежило ледоходом, и мужики потом без ворчания, как нечто естественное, что не сделать невозможно, их восстанавливали… Женщины полоскали на мостках белье, брали воду для скотины и бани, а раньше – пока не появились насосы, которые по трубам и шлангам гнали ее почти по всем дворам деревни, – и для огорода… Мужики с мостков рыбачили; раньше хорошо рыба шла – ельцов и за рыбу не считали, а радовались ленкам, хариусу. Часто и таймень попадался.

Был случай давно-давно: старуха Гусина, покойница, а тогда молодая, жулькала постирушки, а сын годовалый на берегу играл. На траве. Берег покатый, вода мелкая, заводь – течения нет… Гусина полоскала-полоскала, глаза поднимает – ребенок исчез. Бегала искала, все дно ощупала – не нашла… Мужики сбежались, до темноты чесали реку… Потом старики сказали: «Таймень утащил». И как-то все, и Гусина тоже, не то чтоб успокоились, а притихли: да, дескать, если таймень утащил, то ничего не поделаешь.

Лет пятьдесят назад это случилось, а словно года три назад. И Наталья Сергеевна сейчас почувствовала себя той почти девчонкой, которая только-только оторвалась от родителей, познала мужчину, а теперь вот, видя горе соседки, поняла, что постоянно надо быть настороже, ребенок может кануть и так – в двух шагах от матери, спокойно играющий на травке…

Потянулась кверху, чтоб увидеть реку, но не увидела. Удивилась: когда-то, стоило открыть калитку, и река поблескивала чешуей течения, слепила, а потом незаметно скрылась с глаз – перестала Наталья Сергеевна встречать ее взглядом. То ли бугор улицы перед спуском подрос, то ли она сама уменьшилась в росте, согнулась так, что хоть затянись – не вытянешься.

«Хоть бы прошел кто», – просила, чувствуя, что силы снова кончаются, ноги гнутся и скоро перестанут держать.

Не то чтобы у нее что-то болело, лопнуло, оборвалось внутри, как это, знала, слышала, бывает перед смертью у многих стариков. Не раз приходилось сидеть у коек с умирающими, и те обстоятельно, с досадой и увлечением делились последним опытом: «Шла по огороду, и гляжу – из морковки лебедина торчит. Вчера еще как не было, а тут прям будыльё. Ну и наклонилась выдернуть. Да неловко, походя. И в глазах черная вода разлилась, в уши как затычки воткнули. И – всё. Не помню, как сюды принесли, уложили. Теперь уже всё, уже не подняться. Не подняться… Черт пихнул эту травину увидеть». Или такое: «Не лежала ведь душа выходить, да делать-то нечего – надо лесины эти ошкурить было… Эх, дорого они мне стали. Вот и они лежат, и я…»

Нет, боли или обрыва она не чувствовала. То есть – побаливала, конечно, спина, колени, над висками покалывало, дышать было трудно, и при каждом вдохе в груди словно бы хрустело. Но это все привычное, все это болело и хрустело давно. А вот слабость…

Слабость была новая, необычная, полная какая-то слабость. Как вышло что-то изнутри важное, необходимое, то, что заставляло семьдесят с лишним лет шевелиться. День за днем, день за днем… И сейчас даже шагу не шагнешь, руку не приподнимешь. И, знала, никакой фельдшерицын укол, как раньше, уже не поможет.

Стояла между двором и улицей десять минут или час. Не было больше у нее того органа чувств, который меряет время. В голове крутился плотной спиралью вихрь не мыслей, не воспоминаний, а каких-то обрывков, ошметков… Вот стало очень обидно, что капусту не успела убрать, засолить. Уже и терку достала, и кадка готова – осталось только ошпарить и спустить в подполье обратно… Два ведра мелкой морковки намыла, теперь издрябнет, пропадет… Пугала мысль, сообщат ли детям, внукам, брату, чтоб ехали хоронить. Адреса под клеенкой на кухонном столе – соседи должны догадаться, найти – у многих под клеенками важные бумаги хранятся… И в телефоне есть номера, телефон на буфете… Разберутся… Но как им, детям, внукам, ехать такую даль?.. Брат рядом, в Кутае, а эти… Одна дочь в Новосибирске, другая – в Томске, сын так и вовсе в Перми живет… И ведь сын с младшей дочерью приезжали в июле, часть своих отпусков здесь прогостили. А теперь – опять…

Но самое тяжелое было то, что не знала Наталья Сергеевна, где она ляжет. Вон оно, кладбище, за задами дворов напротив, на нем и муж, и вся его родня, а решат ли ее там же хоронить…

Услышала шаги, и тут же из-за забора вывернул мальчик. Наталья Сергеевна не узнала, кто это, чей, а он обернулся и сказал:

– Здрассте, баб Нат!

Она хотела сказать ему, чтоб позвал кого из взрослых, но вместо слов из горла выдавился слабый, почти неслышимый шип. Как из сдутой резиновой лодки остатки воздуха… Решила оторвать руку от почтового ящика, махнуть, подозвать к себе, и пока решалась, мальчик оказался далеко. Шел к реке.

Наталья Сергеевна смотрела ему вслед, велела взглядом оглянуться опять, велела услышать, что ей плохо, помощь нужна… Мальчик стал срезаться – исчезли ноги на спуске, поясница, и вот уже голова. Пуста улица, слепы окна избы Мерзляковых, зажмурилась закрытыми ставнями изба уехавших Гусиных… Колени Натальи Сергеевны подломились, как трухлявые жердины на сучках, и она повалилась на землю.

В деревне давно никто не умирал. Стариков увозили в город в больницу, и они умирали там; молодежь, что раньше дралась, тонула, травилась спиртом или билась на мотоциклах, разъехалась.

Но в таком существовании без смертей, без похорон было что-то неправильное, и потому народ хоть и горевал по Наталье Сергеевне, но и оживился. Старухи спорили, кто обмоет и нарядит покойницу, старики чуть ли не всем колхозом сошлись делать гроб. Женщины обсуждали готовку поминок. А могилку отправились копать аж восемь мужиков… В общем, вся деревня засуетилась, заспешила, чтоб к приезду детей и внуков Натальи Сергеевны все было готово.

Утром мужики сошлись у привалихинских ворот, подточили лопаты, топоры, перекурили; со двора слышались женские голоса:

– Окна нельзя открывать!.. Травы надо подложить!

– Какую траву-то кладут?..

– Чабрец, помню… Помните, тёть Тоне чабрец клали.

– Не забыть кого-нибудь за пихтой послать! Пускай наломают…

Мужики слушали и грустно улыбались.

– Да, пихту надо, – согласился Леша Брюханов, сорокалетний, крепкий, работавший на дизельной электростанции.

– Пихту завтра уж, свеженькой, – сказал дядя Витя, школьный трудовик. – Ну чего, поднимамся?

Покряхтывая, сопя, словно бы через силу, встали, отряхнулись и пошли наискосок через улицу. Остановились у колодца, набрали воды в пластиковые бутылки…

Между дворами Мерзляковых и Гусиных был проулок, ведущий к кладбищу… Покойников возили центральной дорогой, делая полукруг, обязательно приостанавливаясь у реки, будто давая покидающему мир возможность попрощаться; в будни же ходили на кладбище вот так, проулком.

Но редко теперь ходили – тропка почти исчезла, справа и слева сдавливала пространство подсушенная заморозком, но еще живая, злая крапива.

Идущий впереди Брюханов рукой в верхонке ломал лезущие в лицо стволья, остальные кто ногами, кто лопатами тоже расчищали путь – знали: уже сегодня потянутся на кладбище женщины, старухи. Попроведают родню, расскажут, что скоро пожалует к ним тётка Наталья.

Кладбище на пологом, долгом увале. Песок, высокие сосны, а среди них – могилки. Хоронили без тесноты, внутри просторных оград, где лежат прадеды, деды, отцы… Очень старых памятников немного – до тридцатых годов кладбище было в другом месте, почти в центре деревни, рядом с церковью. Но потом похороны там запретили, а в пятьдесят каком-то году церковь сломали, захоронения частью перенесли сюда, частью просто уничтожили. Старое кладбище сровняли с землей, разбили скверик и поставили памятник павшим на войне.

За перенесенными под сосны могилками мало кто ухаживал – все-таки до десятого колена свою родову помнят единицы. В основном памятники как свезли в кучу, так они и лежат, поросшие мхом. Но несколько гранитных крестов со старого кладбища выделяются. Так тщательно они отшлифованы, что до сих пор слепят, как зеркало, никакой мох с лишайником на них не приживается… Говорят, делали их мастера в Енисейске, и за большие деньги местные, кто мог, конечно, покупали, трудно везли сюда. Обычно везли зимой, по льду, но самые нетерпеливые и летом – на лодках, вверх по течению.

До сих пор дожила то ли быль, то ли легенда, как богатый мужик Кибяков побожился поставить крест на могиле жены на год с ее смерти. Совсем недалеко уже от села, на порогах, лодка перевернулась, гранитный крест утонул. Долго люди пытались обвязать его веревками и вытянуть. Недели две бились, заболели от частого ныряния, а когда стало ясно, что останется крест на дне, Кибяков прыгнул в воду и не всплыл. Искать не стали – унесло течением к Енисею или под корягу забило, на корм налимам…

Кладбище огорожено кое-как – по две-три жердины прибито к соснам. Главное, чтобы скотина не зашла, не истоптала холмики, не терлась боками о памятники. Раньше, случалось, после похорон приходилось караулить свежие могилки – лезли сюда медведи, видимо, учуяв тлен. Задом кладбище выходило к мокрому логу, богатому голубикой и смородиной, а за логом начиналась настоящая – темная, непролазная – тайга. Но в последние годы медведи и прочее зверье к деревне не приближались – словно знали, что скоро ничего здесь не будет. Лишь стоячая кислая вода с червивой рыбешкой…

Отворив легкие, из арматурин сваренные ворота (ворота и два бетонных столба выглядели солидно, а дальше налево и направо – неошкуренные жердины меж стволов), мужики вошли на территорию кладбища и сразу притихли, мысленно здороваясь с покойниками.

Отовсюду на них смотрели пожилые, молодые, а то и детские лица. И у всех на этих овальных карточках взгляд был одинаковый, будто специально фотографировались на могильный памятник. Даже Витька Логинов, улыбающийся во все зубы, смотрел, казалось, печально, прощально и как-то жутко, как звал… Брюханов наткнулся на его глаза, скорей отвернулся. Они были друзьями, школу вместе окончили, потом техникум, вместе начинали работать, и Витьку убило током в двадцать четыре года. При Брюханове убило… Прошло с тех пор почти двадцать лет, Брюханов ощущает себя еще молодым, а Витьки так давно нет, столького не узнал, не увидел, столькому не порадовался. И жениться даже не успел: «Погулять надо, опыта набраться».

– Ну, чего, где привалихинская оградка, знает кто? – грубовато, излишне громко спросил Брюханов.

– Да где-то тут, – ответил плотник Афанасий Иванович, наоборот, тихо, уважительно к мертвым, – недалеко от ворот. Они ж тут старожилы.

Остальные в этом «тут» услышали не «деревня», а «кладбище»… Да, Привалихиных лежит много. Еще со старого кладбища перенесли сюда дядю мужа Натальи Сергеевны – красного партизана. Вокруг его большого высокого обелиска стали селить на вечный покой жену, братьев, сыновей, дочерей, племянников, а завтра вот ляжет и Наталья Сергеевна. Наверное, последней в этой оградке.

Мужики разбрелись было искать, но дядя Витя тут же позвал:

– Наше-ол.

Собрались снова. Постояли молча, привыкая к месту. Да и некуда было торопиться, не принято торопиться на кладбище.

Афанасий Иванович закурил; за ним закурили остальные. Посматривали на памятники, кресты, сохранившиеся тумбочки с жестяными звездочками, старались не встречаться взглядом с покойниками. Оглядывались.

Сосны были высокие, нечастые, но кронами почти смыкались друг с другом, и у земли всегда держалась тень, прохлада. Нет, бывала и удушливая жара, но для этого нужно, чтоб пекло и пекло много дней подряд. Сейчас же – хорошо. Свежо. Вкусно пахло вызревшими, умирающими травами, гулял слабый ветерок. Возле некоторых могилок росли рябины, елочки, никак не могущие окрепнуть без солнца. Пестрели искусственные цветы, покрашенные лавочки, столы… Как огромная общая комната, и вершины сосен – как свод.

Тихо в этой комнате, лишь бьет где-то дерево дятел, но этот острый звук только подчеркивает великую, торжественную тишину.

Леша Брюханов отчего-то занервничал, бросил на землю окурок, придавил ботинком. Сказал:

– Что, давайте. Надо все-таки…

– Да надо, конечно, – вроде с облегчением, что не он заговорил первым, поддержал дядя Витя; пошел туда, где лежал муж Натальи Сергеевны.

Теперь постояли перед его могилкой, глядя на фотографию, читая короткую надпись: «Привалихин Денис Степанович 9.07.1935 – 11.08.2002». Надпись была выбита на мраморной плашке, привинченной к металлическому, выкрашенному серебрянкой памятнику…

Семь лет назад умер, а казалось, что совсем недавно, только что видели его, насупленного, шагающего к своему двору от реки, насупленного независимо, был ли мешок полон рыбы или пуст. Или обкашивающего зады огорода, или курящего вечерами на лавочке у палисадника… Да, живо вспоминается, а вот – семь лет.

Но если начать перебирать в голове события, то столько всего за это время произошло… Да не «столько» по сути, а одно: когда умирал Привалихин, деревня была крепкой, цветущей, забывшей об угрозе гибели, которая накатила в восьмидесятые, а потом отступила; теперь же обречена она, остались ей месяцы, в лучшем случае – год…

И Денис Степанович смотрел на мужиков своим обычным, слегка сердитым взглядом, а им казалось, что взгляд спрашивает: «Ну и чего? Чего делать-то будете? Оставите нас одних?» Да-а… Через десяток лет пообвалятся без ухода памятники, оградки, а потом зарастет все кустами, и сгинет кладбище с лица земли, как и не было.

Некоторых покойников забрали родные еще лет двадцать пять назад, когда в первый раз наверху было просчитано, что будущее водохранилище затопит место, где стоит деревня. Самые активные стали тогда переезжать и прихватывали кости родителей, бабушек-дедушек… Если побродить, наткнешься на присыпанные сухими иголками углубления – это следы разрытых могил.

Но потом власть в Москве поменялась, строящуюся электростанцию забросили. О переселении разговоры заглохли, некоторые даже вернулись на родину из шумного мира. А вот теперь – бац! – и опять: строительство решено завершить, в зону затопления попадают такие-то «сельские поселения». В том числе и их Пылёво.

– Где копать будем? – спросил самый молодой из пришедших, Коля Крикау, в позапрошлом году вернувшийся из армии и теперь все думающий, что ему делать: ехать ли куда-нибудь, и, если ехать, куда. – Справа, слева?

– Жену вроде тут ложат, – отозвался дядя Витя, – справа от мужа.

Брюханов отошел, посмотрел, как у других. Вернулся, кивнул:

– Да, в основном так.

– Но тут сосна рядом, корни будут…

– Что ж делать, топоры есть, а главный корень, может, обойдем… Ладно, давайте приниматься.

Брюханов и знающий толк в копке могил – много раз в свое время участвовал – Глухих, из-за бесшабашности до полтинника оставшийся Женькой, стали резать лопатами прямоугольники дерна. Коля Крикау поддевал прямоугольники совковой лопатой, относил в сторону. Остальные присели кто на кукырки, кто на зад – ждали своей очереди поработать.

В избе Натальи Сергеевны тихое, шепотливое оживление.

Покойница лежала на столе уже обмытая и одетая в то, что сама себе приготовила: соседки без труда нашли сверток с нужным в верхнем ящике комода.

Ждали гроб, и место для него освободили посреди большой комнаты, поставили табуретки. Зеркала и телевизор прикрыли черными платками. На комоде лежали принесенные свечки – тонкие, купленные на развалинах церкви в Кутае.

Прошлым летом там, в бывшем райцентре, состоялось грустное торжество – «Прощание с селом» называлось. Вроде бы только с Кутаем прощались, но съехались туда многие и из окрестных деревушек, прибыли и те, кто жил в нынешнем райцентре – в городе Колпинске, в Енисейске, Лесосибирске, Красноярске, а то и еще дальше.

Были выступления народных коллективов, речи руководства района, края, известных уроженцев. В сумерках полетели в небо ракеты салюта…

На «Прощание» приехал и священник, провел поминальную службу на руинах Спасской церкви. Верующие, да и неверующие подходили под благословение, покупали свечки и прилепляли на орнамент уцелевших церковных стен. Многие унесли, увезли свечки с собой.

И вот теперь четыре из них, сбереженные, лежали на комоде и ждали, когда их зажгут у гроба покойного человека.

Как и надеялась Наталья Сергеевна, молодежь разобралась в ее телефоне – нашла номера детей. Сходили к конторе, где лучше ловилось, позвонили. Сообщили и брату в Кутай…

Ближе к вечеру – через сутки после смерти тётки Натальи – сделали гроб. Женщины обтянули его красной материей, которая хранилась в клубе еще с советского времени.

– Ну и запасы! – посмеивались старики, наблюдая, как доски прячутся под кумачом. – На флаги с лозунгами завезли, а мы уж третий десяток годов домовины украшаем. Спаси-ибо советской власти, хоть что-то доброе оставила.

– Да много доброго! – заспорила одна из самых боевитых в деревне старушек, Зинаида, когда-то передовица и активистка. – До сих пор дорастаскать не могут. – Но опомнилась, что сейчас не до того, сунула пустую иголку внучке: – Нитку вставь поскоре, я застебаю. Пора уж Наташу уложить да посидеть…

– Лапшу-то кто делат? – спросила другая старуха, Фёдоровна, старшая из большого рода Малыхов, которых чуть не четверть деревни.

– Да Валентина с Галиной Логиновы взялись.

Фёдоровна нахмурилась, повспоминала и сказала с сомнением:

– Не знаю, чё они накатают, никогда их лапши не ела…

– Вот что полотенец нет – это беда. На полотенцах гроб спускать надо.

– В магазине-то нету?

– Не-ету. Там всё резаные. Носовые платки, а не полотенца.

– Тогда хоть веревки нормальные подобрать. Не синтетику эту…

Почти не было в Пылёве изб – а их, жилых, оставалось около сотни, – где бы как-то не готовились к завтрашним похоронам, поминкам. У одних находилось в леднике мясо на котлеты, другие вызывались дать петушка (а из ранних выводков петушки как раз в тело вошли), третьи объявляли, что кисель сварят, четвертые – что блины напекут, пятые – кутью приготовят… Отец Коли Крикау, пасечник, налил двухлитровую банку свежего меда…

Люди были довольны собой, соучастием в общем деле. А главное, что там, наверху, Наталью Сергеевну отпускают без мытарств… Ее осмотрела фельдшерица и записала: «Тело хронически больной, без признаков насильственной смерти, вскрытие не требуется», – свидетельство о смерти, пообещала, будет в ближайшее время… Своего участкового в деревне не было – то есть он был на несколько деревень, жил в Кутае. И когда ему дозвонились, вопросов у лейтенанта не возникло: «Понятно – старый человек, что ж делать… Соболезную». И все.

Председатель сельсовета Алексей Михайлович Ткачук в тот момент лежал в больнице в городе, а кроме него никто не решился поднимать вопрос о месте похорон. Да и председатель, будь он здесь, может, тоже не стал бы убеждать, что лучше везти в город, не стал бы ломать этот объединивший людей порыв…

Принесли наконец-то гроб. Крышку прислонили к забору на то место, где была щель для почты, и красное пятно на сером фоне било по глазам проходивших мимо, заставляло вспомнить о покойнице, о том, что вот как оно – жил-жил человек, и нету. И со всеми так будет. Но, даст бог, так же проводят.

Общими усилиями переложили Наталью Сергеевну, поправили подушечку, подоткнули покрывало. Тихо порадовались, что покойница твердая, прохладная – по приметам, это хорошо, довольна, значит.

Потом сняли с кровати перину, на которой умерла хозяйка, отнесли в стайку, повесили на куричьи шестки. Те, старые, пересохшие, скрипнули.

– Не сломаются?

– Вы-ыдержат. Но сдвинуть надо на край, там надежней.

– И курицам спать место останется.

– Пускай петушок отпоет…

Уже когда вышли на воздух, баба Зина сказала:

– Надо прикрыть перину-то. Загадют курицы.

Нашли в летней кухне аккуратно свернутый кусок целлофана, растянули поверх перины.

– Ну вот, так лучше. Перина еще добрая.

– Может, кто из их заберет…

– Им много чего бы забрать надо. Как только вывозить будут?..

Говорили, не называя, о детях Натальи Сергеевны.

– Уж бы сами успели. Не представляю, как доберутся. Вертолет-то им под такое дело не выделят, а паром только в четверг…

– Не-е! Эт не старое время, когда вертолет по любой мелочи.

– На моторках, скоре всего, – предположил старик Мерзляков. – В городе целый бизнес ведь с ими…

– В городе – х-ха! От города до реки там километров пятнадцать!

– Ну, на берегу… Я не был, не знаю.

Отец Коли Крикау, весь день бродивший от двора, где делали гроб, до привалихинской ограды, но ни в чем не принимавший участия, – как-то потерянно наблюдал за работой, суетой, – весь день промолчавший, в конце концов не выдержал:

– Еще одна изба – на погибель.

Сказал это так, что все замерли, сжались. И несколько секунд стояли так, словно оглушенные, а потом стали торопливо расходиться. Одни направились к крыльцу, другие – к калитке. Лишь старик Мерзляков, запоздало, правда, попытался заспорить с горькими словами Крикау:

– Сын-то у Натальи пенсионер уже – он же на Севере был. Может, решит вернуться.

– Куда вернуться! – взвился Крикау, найдя повод выплеснуть то, что носил в себе от одного двора к другому. – Куда?! Тут нас самих скоро!.. В баржу́ – и подальше.

– Ну, давно переселеньем пугают, и тридцать лет назад пугали. А вот живем…

– Как на углях живем! Всё поразрушили – ни лесхоза с тех пор, ни какой работы.

– И слава богу. И так всё изгадили. Я вот своим хозяйством живу, и ничего мне не надо. Леспромхооз!..

– Да не будет у тебя скоро хозяйства! Сунут в четыре стены…

Двое стариков, но еще крепких, напоминающих шишковатые листвяжные столбы, стояли в узком проходе меж стайками и дровяником, посылали друг в друга дрожащими голосами эти пустые, по сути, слова и с каждым словом все больше озлоблялись. Готовы были жахнуть один другого по уху, видя сейчас один в другом врага. Так же пойманные звери, обежав несколько раз ловушку и не найдя выхода, начинают грызть друг друга.

Но разум остановил, и, сердито сопя, сильнее прежнего переваливаясь с боку на бок, старики пошли в разные стороны. Крикау – на улицу, а Мерзляков – в огород. Сначала пошел туда, чтоб просто не сталкиваться больше с Крикау, но, когда увидел землю, появилась цель: приедут наследники, и нужно осторожно как-нибудь узнать о планах; если не захотят здесь селиться, то предложить засадить огород его, Мерзлякова, картошкой. Ведь если бросить землю, то года через два-три затянет ее пыреем, пашня начнет возвращаться к целине…

Картошка уже много лет была основным заработком местных. Перед шугой проходила по реке баржа и скупала картошку. Сейчас у Мерзлякова в амбаре, прикрытые от холода и тепла брезентом, мешковиной, стояли наготове тридцать пять кулей. Если цены остались прошлогодние, то это пятьдесят тысяч рублей примерно… Раньше и морковку, свеклу, капусту скупали, но потом что-то бросили… Еще бруснику можно продать, орехи, конечно. Грибы. Голубику… Шкурки… Край у них тут добрый, голодать не даст. Пошевелись немного – и найдется тебе пропитание, возможность получить пачечку денег.

Дерн был тонкий, сантиметров пять – семь, а ниже шел почти голимый песок. Лишь вокруг корней наросли полоски чернозема, будто сами корни протолкнули питательные комочки туда, в светло-серую подземную пустыню.

Слой песка опускался метра на полтора, потом начиналась влажная, жирная почва с редкими камешками.

– Отсюда сосны и питаются, – сказал дядя Витя, заметив, что Коля Крикау с интересом мнет пальцами содержимое своей совковой лопаты.

Гимн деревне, хроники деревни и реквием по ней же…

В том то и разница между хорошим и плохим писателями. Хороший писатель убеждает читателей своим творчеством, а плохой старается удовлетворить заказ на то, что нужно. (Илан Ставанс)

Считается, что начинать надо сначала, но ведь даже сами книги иногда пишут с конца, так что этот отзыв позволю себе начать именно с конца. В нем - суть, смысл и кратчайшее содержание книги, которую можно совершенно смело назвать «Левиафаном» в прозе. Только страшнее, потому что «Левиафан» - штука выдуманная, нагнетание атмосферы в нем поддерживается искусственными допущениями, а «Зона затопления» - реальность, почти документальная, лишь талантом автора превращенная в полновесную литературу. Мало того, в первом и носители всеобъемлющего зла выдуманы и даже надуманны, а во второй имеют конкретные имена и фамилии: во всем виноватый Чубайс, Путин, Дерипаска… И жрет здесь многоликое чудовище не фальшивых алкоголиков, а силу и соль земли сибирской - коренных жителей таежных деревень. Деревень, к слову, тоже совершенно реальных; кто не верит - погуглите, например, «Таежный Кежемского района». Или «охотник Брюханов, сибирская язва». Или вообще зайдите на сайт «Плотина.Нет!», раздел «Богучанская ГЭС», там чтение будет куда жестче и страшнее книги, да и книжных героев вы там найдете без труда. Потому и не жду я бурных дебатов после того, как у книги наберется много читателей, здесь практически не о чем спорить: факты достоверны, интерпретировать нечего, аллюзии прозрачны.

Депрессивная, как пишут? А какой вам видится книга, что начинается подробным описанием сборов умершего человека в последнюю его дорогу, и кладбищем, где не дано ему упокоиться? Начинается кладбищем и заканчивается кладбищем, другим, но на котором тоже нет покоя ни умершим, ни их оставшимся близким. Много кладбищ? Так вся книга о том, как будущие невольные горожане хоронят свою такую родную, такую обжитую, такую основательную 350-летнюю деревню. О том, как судьбы изломаны, как история поколений и традиций оборвана, словно вдруг ставшая прямой линия на медицинском осциллографе… О том, что цивилизация, как Молох, требует человеческих жертв. Но разве честность - зло? Разве боль следует прятать, дабы не нарушить чьи-то нежные чувства? Разве не надо показать правду в глаза тем, чей ход мыслей примерно таков:

Ее, уроженку почти миллионника, выезжавшую за его пределы редко и недалеко, всегда удивляло, что люди могут, а главное, хотят жить в глухих деревнях, в избушках, где, если не потопить зимой печку, через несколько часов вода в ведре превратится в лед.
Зачем эта добровольная ежедневная борьба за существование? Конечно, двести лет назад это было в порядке вещей. Но ведь человечество давно научилось быстро строить высотные здания, проводить водопровод, централизованное отопление, оно прорыло сотни километров туннелей для метро, придумало, как на крошечном участке развести потоки автомобилей; цивилизованному обществу не нужны теперь бесконечные гектары земли, чтобы вырастить необходимое количество пшеницы, картошки, огурцов; каждой семье не нужна теперь своя корова, свои свиньи, куры, овцы.
Человечество стремится к оптимизации, экономии, а вот эти деревушки с сотней-другой упорных жителей тормозят прогресс. Ведь они не просто живут отдельно от большого мира, но и требуют, чтобы им привозили в магазин городские товары, был у них врач, клуб с киносеансами, школа, детский сад, рабочие места, которые по сути-то государству не нужны, убыточны.
Сколько ущербных детей растет в глухомани без музеев, театров, спортивных школ; сколько гибнет талантов, сколько истлевает идей, сил, стремлений, запертых в медвежьих углах страны. Об этом написаны горы книг еще в девятнадцатом веке, но мало что изменилось. До сих пор Россия - сплошные медвежьи углы.

Не буду лукавить, в этой цитате немало и от моих мыслей, значит, и мне тоже была эта книга адресована. Я - услышала. И теперь мне больно. И некомфортно. Не это ли задача настоящей литературы - из зоны комфорта тянуть читательские души?..

Да, еще пишут, что книга эта - «экскурсия по социальному дну», что Сенчин «опять хоронит спивающуюся русскую деревню и ее обитателей». Не буду даже начинать с этим умничаньем спорить, я просто не уверена, что сей, с позволения сказать, критик вообще читал «Зону затопления», хотя бы одну ее главу. Нет, я не увидела в авторе певца с горящим сердцем, скорее - борца с «режимом», привычно для борцов перегибающего палку: мне дики сравнения сжигания деревень фашистами и сжигания деревень перед затоплением. Мне - дики, но жгли и топили не мою деревню, может быть, поэтому и дики…

Фотографии с похорон реальной сибирской деревни, найденные на сайтах сожженных и затопленных земель.

P.S. И не спрашивайте про параллели с Распутиным: они, безусловно, есть, как есть и посвящение ему, и упоминание его в книге. Просто я полностью согласна со всеми, кто говорит, что сто книг о войне - это сто книг о войне, а не девяносто девять подражаний первой из них.

Роман Сенчин — известный российский писатель, лауреат многочисленных литературных премий. Выход в свет его новых произведений всегда тянет за собой бурные споры и обсуждения. Критики вменяют автору, что его романы слишком мрачны и безысходны. Однако может такая темнота его историй происходит из нынешних реалий? Его роман «Зона затопления» также пессимистичен и очень актуален. Как всегда, автор и здесь остался верен себе, он освещает острые социальные вопросы в своих произведениях, пробует найти виноватых и показывает трудную жизнь людей, мир которых больше никогда не будет прежним.

«Зона затопления» — это тонкая, драматическая история о людях, чей привычный уклад жизни, налаженный быт оказывается унесенным ветром жизненных обстоятельств. Это история о жителях сибирской глубинки, которых в срочном порядке переселяют в город, потому что на месте их деревни будет построена Богучанская ГЭС. Разные судьбы рисует в своём произведении Роман Сенчин: это и потомственные крестьяне, и те, которых заслали сюда в ссылку по приказу Сталина, и молодые семьи, и старики. У каждого здесь свои интереснейшие характеры, истории жизни и любви к своей родной земле. Одни бунтуют, устраивают протесты против насильственного переселения, другие смиряются, ведь знают, что в этой стране прав тот, у которого больше денег. И именно богачи здесь правят бал…

Автор показывает в своей книге «Зона затопления», что правящей верхушке власти абсолютно плевать на желания людей, не желающих покидать свои родные места. Они против, чтобы смели с лица деревню, которая имеет 350-летнюю историю. Их судьбы и души поломаны этими переменами. Особенно остро реагируют на эти обстоятельства люди старшего поколения. Некоторые не хотят уезжать с насиженных мест, предпочитая погибнуть вместе с уходящим под воду их привычным миром. Одни не могут пережить таких страшных для них жизненных коллизий, умирают от инсультов и инфарктов, других жестоко избивают, дабы заставить их принять решение властей, ведь всё давным-давно согласовано и за всё уже заплачено… А несколько сметённых жизней — всего лишь «лёгкий» побочный эффект…

Сергей Сенчин, в некотором роде, противопоставляет город и деревню. В деревне всё ещё живут люди чистые и неиспорченные, которые не могут понять законы, принимаемые властью для закрепления своих выгод и свобод. Излишняя забюрократизированность кажется для жителей села дикостью, и они не знают, как добиться в этом, новом мире хоть какой-то справедливости для себя… С другой стороны, реальность книги «Зона затопления» и не предполагает светлых тонов, в неё присутствуют только чёрные и серые оттенки. Сколько не борись, всё напрасно…

На нашем литературном сайте сайт вы можете скачать книгу Роман Сенчин «Зона затопления» бесплатно в подходящих для разных устройств форматах — epub, fb2, txt, rtf. Вы любите читать книги и всегда следите за выходом новинок? У нас большой выбор книг самых разных жанров: классика, современная фантастика, литература по психологии и детские издания. К тому же мы предлагаем интересные и познавательные статьи для начинающих писателей и всех тех, кто хочет научиться красиво писать. Каждый наш посетитель сможет найти для себя что-то полезное и увлекательное.

Роман Сенчин

Зона затопления

© Сенчин Р.В.

© ООО «Издательство АСТ»

* * *

Валентину Григорьевичу Распутину

Глава первая

Телефонный разговор

– Привет, Володь, пять минут уделить можешь?

– Да, могу… А что случилось?

– Ничего-ничего, все нормально… Идейка тут возникла одна.

– Толя, у меня от твоих идеек всегда мороз по коже…

– Да ничего страшного. Я по Красноярскому краю езжу, и тут, оказывается, есть ГЭС-недостройчик…

– Хм, у нас, если не ошибаюсь, больше десятка таких.

– Ну вот. А эта практически готова. Процентов на шестьдесят. Бросили в начале девяностых. Плотина почти закончена, машинные залы… В общем, довести до ума ничего не стоит.

– Знаю я твое «ничего не стоит».

– Нет-нет, Володь, на этот раз действительно! Вложиться, конечно, придется, но не так чтобы…

– А зачем? Нам электричества не хватает, что ли? Ты сам докладывал о мощностях…

– Китайцы сами полсотни электростанций строят.

– Ничего, им мало не будет… Алюминиевый завод поставим. Алюминий везде востребован…

– Тебе бы лишь торговать.

– Ну, без этого нельзя – рынок. А главное-то не в этом, Володь.

– А в чем?

– Понимаешь, Володь, пуск новой ГЭС, причем мощной, стратегической, – это такой имиджевый плюс! Сколько лет, типа, всё разрушали да разрушали, высасывали советское наследство, а вот теперь взяли и созиднули в конце концов. Сами, своими руками!.. А, как?

– Не знаю… Разумно, конечно…

– А то! Толя плохого не посоветует.

– Еще бы…

– Так как, принимаешь предложение?

– Хм, такие вопросы так не решаются. Не телефонный разговор…

– Да почему? Наоборот, телефонный. Для этого телефоны и изобрели… Не с грамоткой месяц скакать с берегов Енисея… Давай, Володя, так: я набросаю указ, а ты потом глянешь…

– Какой указ?

– Ну, типа, «О мерах по социально-экономическому развитию Красноярского края». И главным пунктом сделаем пуск ГЭС, строительство алюминиевого завода. Типа, это даст ощутимый толчок развитию… Человечкам работу дадим. Смотреть страшно на них. Болтаются…

– А что за место вообще? Национальный округ какой-нибудь?

– Нет-нет, русские!

– Ну, хоть это нормально. А то опять вони не оберешься: оленьи пастбища портим, традиционный уклад нарушаем…

– Это твоих нефтяников дела. У меня чисто: электроэнергия. Плотина, пруд, и погнал вырабатывать…

– Да уж… И что, переселять кого-то придется?

– В смысле?

– Ну – пруд. Знаю я эти пруды со Швейцарию.

– Там уж в восьмидесятые почти всех переселили. Осталось тысяч пять. Маргиналы да пенсы. Еще несколько колоний – специально в свое время туда на поселение отправляли, территорию под водохранилище готовить.

– И как, приготовили?

– Да говорю: почти все готово. Я бы к тебе с сомнительным проектом и не совался… Давай, Володь, дай отмашку.

– И кто будет доводить до ума?

– В плане денег?

– Ну а в каком еще?..

– Часть мое РАО будет вкладывать, часть, думаю, надо на Олежку повесить.

– На какого Олежку?

– Ну, на Баняску. Он же у нас алюминиевым королем назначен. Хочет еще алюминия – пускай инвестирует.

– Заартачится. Ему и существующих заводов хватает.

– От возможности расти никто не отказывался. Тем более можно надавить. У тебя ведь на него много накоплено. Не захочет – поедет или в Европу от дел отдыхать, или в Забайкалье куда-нибудь шить носки. Прецеденты-то есть.

– У меня на всех накоплено…

– Да понимаю, понимаю. У меня тоже, кстати… Ну, в правильном смысле… К тому же Олежек меня киданул недавно, надо, чтоб отработал.

– И что, у вас хватит собственных средств ГЭС построить?

– Достроить, Володь, до-стро-ить. Все только рады будут, благодарны. Без дураков!.. А деньги найдем…

– Угу, в госбюджете. Или в стабфонде. Алеша истерику закатит.

– Гарантирую, туда не полезем. В крайнем случае воспользуемся английским правом…

– Это что еще?

– Ну, это долго объяснять… Сложный экономический термин…

– Так-так, началось.

– Нет, Володь, никаких этих самых, как тут в Сибири говорят. Всё в рамках рыночной экономики… Алло?

Роман Сенчин . Зона затопления: В чужую землю. - «Дружба народов», 2013, № 12; Перед судами. - «Дружба народов», 2014, № 4; Чернушка. - «Новый мир», 2014, № 4; Эксгумация. - «Сибирские огни», 2014, № 7; Миражи на дне. - «Октябрь», 2014, № 8; На новом месте. - «Наш современник», 2014, № 11; Последняя баня. - «Информпространство », 2015, № 1 (187); Идет вода. - «Дружба народов», 2015, № 2.

Едва ли не самым обсуждаемым романом ушедшего года стала «Обитель» Захара Прилепина . В список главных книг года нынешнего непременно должна войти «Зона затопления» Романа Сенчина . Главы из нее публиковались в «толстых» журналах, среди которых «Дружба народов», «Новый мир», «Сибирские огни», «Октябрь», «Наш современник» и «Информпространство ».

Параллели с «Обителью» неслучайны: оба автора занимаются художественным осмыслением сложных эпизодов новейшей истории России, ранее уже становившихся предметом книг именитых писателей. Роман Прилепина критики сопоставляли с трудами Солженицына о Соловках, «Зоне затопления» Сенчина не избежать сравнений с повестью Валентина Распутина «Прощание с Матерой».

Рассуждать о преемственности мотивов можно долго. Основа повествования та же: после запуска новой гидроэлектростанции (у Распутина - Братской, у Сенчина - Богучанской ) на дно образуемого водохранилища должны уйти старинные сибирские деревни, в которых живут тысячи семей. И теперь им навсегда предстоит попрощаться с малой родиной и традиционным укладом, переселившись в бездушные города. Чтобы снять лишние вопросы, Сенчин в главке-новелле «На новом месте» вложит в уста своего героя Алексея Брюханова слова о Распутине и его книге: «Читал и поражался: как после нее, так зримо показавшей ту уже давнюю трагедию, такая же трагедия может повториться? И чем объяснить, что, с одной стороны, этому писателю именно за эту книгу продолжают давать государственные премии, называть его нашей совестью , а с другой - строить новую, но точно такую же электростанцию, водохранилище которой уничтожит еще несколько деревень, а их жителей превратит из хозяев в унылых квартирантов?.. <…> В школе учительница часто повторяла: “Литература учит. Учит, как надо, а как не надо, что хорошо, что плохо” Да, может, и учит, да толку--то…». Выходит, что история повторяется и тема не теряет своей злободневности. В каждой главе «Зоны затопления» Сенчин говорит об острой несправедливости, царящей в обществе. Молодожены, получившие от государства отдельный, только что построенный коттедж в городе взамен крепкого деревенского дома, подлежащего сожжению, обнаруживают, что стены в новом жилище сделаны едва ли не из картона, обои отклеиваются, а хлипкие оконные рамы вот-вот выпадут. Три поколения одной большой семьи местные власти пытаются запихнуть в одну общую скромную квартиру только из-за того, что все были прописаны вместе. А оборудование пилорамы, дающей средства к существованию сразу нескольким людям, перевезти в город запрещают: земли нет, компенсация не положена, так что освобождайте территорию. Неудивительно, что у отчаявшихся персонажей появляется страшное желание - «уснуть и не проснуться».

Мотив смерти - константа в «Зоне затопления». Смерть Натальи Сергеевны Привалихиной в главе-рассказе «В чужую землю» (в названии - очередная отсылка к Распутину) - «первый звоночек» для обреченного села. Сенчин невероятно внимателен к деталям. Его описания привычек, чувств, мыслей деревенских жителей, готовящихся к гибели села, вызывают настоящую горечь. Героев «Зоны затопления» искренне жаль, за них болит душа - редкое чувство при чтении современных романов. Страдающих героев других книг жалеть хочется далеко не всегда - они сами виноваты: полюбили не того, были излишне любопытны, выбрали неправильный путь. К тому же большинство прозаиков дает собственным персонажам второй шанс. Сенчин в этом плане остается верен себе: шансов на спасение нет - плохо будет всем. Эта авторская стилевая черта переходит у него из книги в книгу, как переходят и слова конкретной тематической группы: тоска, обида, пустота… О братимся к предыдущему сборнику писателя «Чего вы хотите?» - без труда отыщем их в текстах любой из трех повестей.

Сенчин - мастер аналогий. Устраивая на страницах «Зоны затопления» экскурсы в историю, он извлекает на свет много любопытных эпизодов. Есть сопоставления и в персонажах. Например, в главе-рассказе «Чернушка» два главных героя: одинокая семидесятипятилетняя вдова Ирина Викторовна, прощающаяся с домом и огородом, и ее десятилетняя курица Чернушка - умная, словно собака. Когда по всей деревне дохли куры, Чернушка выжила. Выживала и после тяжелейших болезней. Но сможет ли выжить Ирина Викторовна в городе? Увы, автор по традиции настроен пессимистично. В главке «На новом месте» описывается жизнь семьи переехавшего в городскую квартиру Леши Брюханова. Переселенцы, зажатые в одной бетонной коробке, никак не могут привыкнуть к новой жизни. Юная дочка Алексея задает отцу вопрос: «А почему вы не стали сопротивляться, когда сказали, что нужно уезжать?» И вновь больная тема общественной несправедливости. Поставленным в непростое положение простым людям никто не хочет помочь. За редким исключением.

Показательна эволюция героини главы-новеллы «Миражи на дне» Ольги. Журналистка загибающейся провинциальной газеты, впервые приехав в зону затопления по заданию редакции, общается преимущественно с большими начальниками и строителями ГЭС, не понимая деревенских: «Зачем эта добровольная ежедневная борьба за существование», если жить в городе среди благ цивилизации попросту лучше и комфортнее? Но постепенно Ольга знакомится с историями жизней людей и начинает видеть, что рушатся не только традиционный уклад, но и человеческие судьбы. Из рядовой журналистки героиня превращается в идейную правозащитницу . Ценна эта главка и глубиной сравнений. Приехав к персонажам своих публикаций в последний раз, Ольга видит, что от богатого села осталось всего четыре «осажденных» дома и выжженная земля, и вспоминает фильм из детства, в котором фашисты во время Великой Отечественной уничтожают советские деревни.

Психологически наиболее тяжелым в книге рассказом можно назвать «Эксгумацию». Страшная суть - уже в названии: перенос кладбищ из зоны затопления - тревожное дело. Новелла напитана горем: по берегам разлившейся реки - мертвые деревни, колодцы - главное сельское сокровище - безжалостно уничтожены, островок, где молодежь устраивала романтические свидания, исчез, уйдя под воду. Сенчин поднимает очередную актуальную проблему. Нынче с экранов постоянно твердят о недопустимости переписывания истории. Тем не менее, даже если кто-то и позволяет себе с высоких трибун заявлять, что, к примеру, Красная армия оккупировала Украину, а бравые украинские солдаты героически освобождали Освенцим, уничтожить правду все равно не выйдет. Но как быть не с переписыванием, а с физическим уничтожением истории? История соткана из мелочей. Плывя по образовывающемуся на его глазах водохранилищу, герой «Зоны затопления» Леша Брюханов видит, как эти мелочи стираются, навеки исчезая из истории. Народ лишается не только родных домов, но и прошлого. И перенос захоронений ничего и никого не спасет. Кто-то раньше срока уйдет из жизни, не выдержав острых переживаний, кто-то сломается и сдастся, быстро превратившись из молодого борца в старика - старика, плывущего по течению жизни и наблюдающего за мертвящем течением рукотворного потока-убийцы. Победителей нет. Как нет и ответов на вечные вопросы «кто виноват?» и «что делать?» Брать на себя ответственность по-прежнему желающих не находится.

Роман Сенчин , как и Валентин Распутин, - лауреат премии Правительства России. По идее, его тревоги, его голос слышат люди, принимающие решения с большой буквы. Слышат, но не всегда слушают. Значит, боль так и не утихнет…